Рем Колхас: «В России я впервые понял, что в архитектуре главное не форма»
17 июля в «Зарядье» состоялось открытие ежегодной международной конференции по вопросам урбанистики и экономики «Moscow Urban Forum». Среди приглашенных гостей – голландец Рем Колхас. Дискуссию на тему «Мегаполис будущего. Новое пространство для жизни» знаменитый архитектор вел с Владимиром Познером. Design Mate приводит выдержки из дискуссии.
Впервые я побывал в Москве в 1967 году, в качестве журналиста. Мой друг меня пригласил – он хотел сделать выставку про российскую архитектуру. В России я впервые понял, что в архитектуре главное не форма, и что профессия архитектора определяет содержание общества, она сродни работе сценариста. Поэтому я и захотел стать архитектором.
Во время первого визита в Россию мне все вокруг казалось жестким, особенно после такой страны, как Голландия.
Мне понравилась эта эстетика: какие-то вещи в Москве были красивыми, а какие-то абсолютно безобразными.
Всегда казалось, что уникальность этого города в том, что в нем сосуществуют подобные элементы. Это свойство Москва до сих пор сохранила. Единственное изменение, которое могу выделить за последние пять лет, – столица растет в направлении более удачной композиции. Москва на протяжении многих лет почти не менялась, но в какой-то момент изменение произошло очень быстро. Довольно-таки рискованно, но это может быть не очень русское свойство. Последствием такого скачка может стать то, что город утратит свою индивидуальность, свой странный облик.
В моей профессиональной жизни мне приходилось работать на многих языках. Я усвоил для себя англосаксонскую личность, но могу быть и континентальным европейцем, переключаюсь между различными менталитетами. Мне кажется, что язык – основной драйвер того, что я делаю.
Что такое гигантизм или «bigness»? Я в какой-то момент решил, что мир движется в сторону фрагментации, она заметна в плане деконструкции. И я инстинктивно почувствовал, что это не очень радужная перспектива – начал думать о том, как архитектура могла бы внести свой вклад в реинтеграцию, чтобы удержать мир от этого развала. Мой опыт в Нью-Йорке показал, что некоторые вещи могут быть настолько сложными, что тут требуется сотрудничества большого числа людей разных профессий, разных наук. Подобная интеграция может послужить противоядием процессам фргментации. Для меня гигантизм – идеал.
Владимир Познер: Гигантские здания, о которых вы говорите – они все выглядят одинаково, всюду на одно лицо. Та среда, в которой мы живем – насколько она на нас влияет? Если человек родился в дружелюбном, привлекательном, оригинальном городе – выросший в подобном месте будет совсем не таким, как тот, кто вырос среди зданий, которые все на одно лицо?
Интервью Колхаса и Познера, фото – Элеонора Зобе
Наверное, вы не того человека спрашиваете. Я вырос в городе, который лежал в руинах. С одной стороны, конечно, если вы растете в гармонии, это не может не повлиять на вас положительно, но с другой стороны, у вас возникает ощущение экзистенциальной безопасности. А в жизни человека всегда должно присутствовать ощущение тревоги, чувство неуверенности. Если человек слишком полагается на окружающую среду, это может создать у него иллюзию безопасности. Я принадлежу к поколению 1968 года, поддерживаю идеалы французской революции – «свобода, равенство, братство». И без кардинальных перемен мы вдруг оказываемся в ситуации комфорта. Я не уверен, что это так уж хорошо, раз подобным образом формируется жизнь общества.
Я много говорю о таком понятии, как «город будущего». Прежде всего, я не знаю, что такое «город будущего». Вообще не знаю, каким будет будущее, я стараюсь быть специалистом по настоящему, но даже это довольно сложная задача. Москва – уникальный город, который я считаю единственным мегаполисом в Европе. Потому что это исключительно крупный город, который стоит изолированно на огромной территории. Если вы посмотрите на Голландию, Бельгию, Германию – там везде городская застройка, но у городов нет своей идентичности, лица.
Мне очень интересна тема взаимоотношений между политикой и архитектурой. Никита Хрущев сыграл очень важную роль во всей этой истории. Я восхищаюсь им – то, как он построил за короткое время простые и качественные дома. Это важная парадигма, потому что ему удалось найти удачное сочетание красоты, простоты и качества. Но в наши дни такие решения не работают, поэтому я заинтересовался идеей сохранения.
Я не выступаю против сноса хрущевок, просто надеюсь, что власти не полностью уничтожат следы пребывания этих домов.
К примеру, в Берлине совершили очень грубую ошибку – после воссоединения они постарались уничтожить все следы коммунистического прошлого. Это была историческая ошибка. Москва не должна повторять ее.
Лет десять назад я преподавал в Гарвардском университете, и тогда не задумывался о вопросах сохранения. Но позже я увлекся этой идеей. Идея сохранения исторического наследия появилась после революции во Франции. Временной зазор между тем, что мы построили и тем, что хотим сохранить, становится меньше. Рассуждения о сохранении предмета с точки зрения важности, историчности, исключительности мне не нравятся. Я считаю, что важно сохранять вещи, которые помогут людям через сто лет понять, как мы жили.
Люди теперь стараются избавиться от зданий, возведенных в 60-80-х годах. На политическом уровне в то время бытовало мнение, что в городской жизни не должно быть неравенства. Города в какой-то степени стали памятниками неравенству. Очень многие из этих зданий были сделаны из бетона, что выглядит не очень привлекательно, это грубая архитектура. Но сейчас обществу хочется, чтобы новые здания нас утешали, успокаивали.
Сельские районы становятся все более пустыми, потому что люди переезжают в урбанизированные районы. Да, возможно 50% населения живут в городах, но другие 50% живут за чертой города. Что там происходит, на неурбанизированных территориях? Для самоподдержки города сельская сторона стала более организованной, более производительной. Поэтому я считаю, что сельские районы – передовой край трансформации. Это говорит о новых возможностях для архитекторов.
Новая Третьяковка на Крымском валу
Мне очень импонирует архитектура в российской интерпретации. Каждый квадратный метр любого здания, Новой Третьяковки, к примеру – это потенциальное приглашение, чтобы что-то изменить. Это огромное помещение, поэтому без приложения больших усилий над ним можно было продуктивно поработать, можно было задействовать его активность – что я и сделал. Если вы находите что-то, что уже обладало гостеприимными качествами, если есть определенные предпосылки, чтобы использовать этот объект под новые нужды – для меня это очень вдохновляющая возможность для работы с этим проектом.
Мы сейчас в переходном периоде от полу-человека к полу-машине. Идет осмысление того, какой должна быть среда для машин, осмысление пространства для человека отходит на второй план.
Это будет что-то новое, но новизну я всегда приветствую – в силу своей профессии.
Благодаря редизайну, сделанному на ранних стадиях работы над собой – я оптимист и гляжу оптимистично на развитие нашего общества. Это инженеринг самого себя, который я решил провести, когда мне было двадцать лет.
Мне кажется, что в послевоенном мире, когда начала усиливаться глобализация, когда появилось движение рабочих, потом беженцев, когда экономическая миграция стала преобладать – во всех этих случаях города выигрывали от миграций. Они становились более диверсифицированными, более умными, не такими самодовольными, получали дополнительный опыт.
Когда мы говорим о сохранении, нужно заранее решать, на какое время вы это строите. Сегодня практически никто из архитекторов не строит навсегда. В этом нет ничего циничного, я считаю, что это просто реальный взгляд на вещи.
Я подумывал о смене деятельности, конечно. Бизнес – это не очень привлекательная область для меня, политика намного интересней. Мы видим архитектурную сложность в Европе, и что общество не в состоянии найти ответы на те архитектурные вопросы, которые ему ставит время. Я очень расстраиваюсь из-за того, что отношения между Европой и Россией складываются тяжело. Удивлен, что Европа не понимает, как ей важно поддерживать близкие отношения с Россией и Китаем, с точки зрения интеллекта, с точки зрения творчества.
Я бы с удовольствием занялся политикой, но только чтобы продвигать подобные идеи.
Я не боюсь, если меня когда-либо заменит искусственный интеллект – я уверен, что этого не произойдет. Не просто потому, что я такой умный человек, я считаю, что все люди умные.
При помощи компьютера сейчас можно создать модель города, показать несколько вариантов людям, а потом использовать высокие технологии для определения того, насколько эмоционально они реагируют на модель, и определить, какой из вариантов реализовывать. Я не думаю, что в таком случае профессия архитектора пропадет. Нам нужно просто понять для себя – к чему мы стремимся: к удовольствию или может быть жизнь устроена более сложно? Если мы согласимся с последним, то я уверен, что архитектура не перейдет на новые взаимоотношения с техническим прогрессом.
Фото на обложке – музей современного искусства «Гараж».
